Обретенная реальность: драма Эжена Грина «Мост искусств» (2004)
Париж, 1979–1980 годы. Сара — певица в ансамбле, исполняющем музыку в стиле барокко, поет «Плач нимфы» Монтеверди, в то время как студент Паскаль вместо написания диссертации по материалистическому трансцендентализму Андре Бретона гуляет и читает стихи Микеланджело. И Паскаль и Сара не находят себе место в светском мире: мире дирижеров и режиссеров, знающих все о барокко; мире, считывающем стихи Микеланджело как обыкновенный неоплатонизм — мире, подчинившем себе искусство. Это история мистической связи и невозможной любви между двумя одинаково несчастливыми людьми, которые никогда не встретятся...
* Композиция Клаудио Монтеверди «Плач нимфы» (Lamento della Ninfa) звучит в фильме шесть раз, три раза — целиком. Ее исполняет ансамбль барочной музыки Le Poème Harmonique. Партию Сары исполняет Claire Lefilliâtre.
Фильм состоит из шести частей: I Быть счастливым. II Революционная мысль. III Маска. IV Сара. V Мануэль. VI Мост Искусств
«Мост искусств»: Эжен Грин и знаки
Все, что написано ниже, – литература. Глаза же ваши – в голове вашей.
«Мост искусств» находится за временными границами и проходит под девизом возвращения чего-либо – смысла, взгляда, культуры, имени, любви, реальности. Возвращения – в смысле, обретения или переобретения. И здесь невозможно не вспомнить Жиля Делёза, который разглядел в цикле романов Марселя Пруста несколько миров знаков – светских знаков, знаков любви, знаков искусства и знаков чувств (чувственных знаков), которые есть и в фильме Грина. Важным является понимание Делёзом сущности этих знаков: «Материал, из которого знаки выкроены. – Он может быть в большей или меньшей степени прочным и непроницаемым, более или менее материальным или духовным. Светские знаки – наиболее материальны, ибо развиваются в пустоте. Знаки любви не отделимы от реальных черт любимого лица, от частицы кожи, от ширины и румянца щеки – всего того, что одухотворено лишь, когда любимый дремлет. Чувственные знаки еще обладают материальными характеристиками, особенно запахи и вкусовые ощущения. И только в искусстве знак становится нематериальным, а чувственная оболочка – духовной» (Жиль Делёз «Марсель Пруст и знаки»).
Мир светских знаков в фильме Грина показан наиболее явно и детально. И, как у Пруста и в заметках Делёза, этот мир, выстроенный и придуманный, совершенно неестественен и поэтому мертв. Это – мир-натюрморт, неестественность которого является основным принципом его существования. Здесь властвует кредо Шарлю, в соответствии с которым следует забыть о естественности, если не хочешь быть неправильно понятым. Это мир искусства, как отрицания природы, который манифестируется Жаном-Астольфом Меревилем, это – мир игры милейших Жужу и Гиги, театрализованый мирок ужимок и непрекращающегося смеха, мир, который удачно прикрыл свою пустоту. Этому светскому миру Грин отдает культуру и искусство.
В этом мире-химере можно быть счастливым только после защиты магистерской по философии и после перманентной подготовке к сдаче экзаменов. В этом мире нельзя любить, не изучив структурализм и философию Хайдеггера. Здесь нельзя просто читать – нужно читать тексты по своей магистерской работе. Нельзя просто уважать – нужно добиться уважения. А о мире знаков чувств вообще лучше позабыть – ведь есть же разум, аналитичный, прозрачный, однозначный. Мир чувств заперт в pillow-shots дверных замков, пустых стаканов, ручки духовки, мостов. Не вырваться, как не могут вырваться души вязов из стволов лип.
И здесь Грин позволяет зрителю вновь обрести иронию – не постмодернистскую иронию, которая не решает, а высмеивает проблему, а греческую иронию, высветляющую ложь и фальшь и позволяющую увидеть истину. Фальшь – она очень комична, когда осознается как фальшь. И сарказм выражен и в гомерически смешной интерпретации «Федры» Меревилем и его глубоких рассуждениях о барокко; в постоянно откладываемой жизни, которая начнется сразу после защиты магистерской и сдачи всех экзаменов; в названии «Материалистический трансцендентализм Андре Бретона», в выражении молчания Жака Ваше, и в диалоге Паскаля и Кристин:
– Что ты читаешь?
– Хайдеггера.
– Интересно?
– Не будь вульгарным!
Конечно, в мире искусства и культуры, который захвачен светскими знаками, Хайдеггер не может быть просто интересен – он должен быть амбивалентным, экзистенциальным, метафизичным. Но наиболее саркастичным взгляд становится в сцене, когда Паскаль читает своему приятелю стихи Микеланджело и получает в ответ отповедь: «Обыкновенный неоплатонизм». В этой фразе – то окончательное знание собственного авторитета, которое укутывает сущность вещей пленкой пустых светских знаков. В этом жестокость Неназываемого, который знает априори и наверняка, что песня должна быть сексуальной, в чем стиль барокко, как единственно верно играть Фрескобальди. И эта жестокость слегка прикрыта этой наигранной комичностью. Это – карикатура, которая питается человеческими чувствами.
Радость фильма, как и радость романов Пруста, в том, что фальшь побеждается правдой, так как энергия системы светских знаков – замкнутой термодинамической культурной системы – стремится к нулю. Пусть Меревили и Неназываемые забирают себе такую культуру и любовь – нестрашно, дрожжи очень быстро погибают в собственных спиртовых выделениях, если не догадаются родить хлеб. Пусть клубятся общества знатоков молчания Жака Ваше, психоаналитических интерпретаторов «Федры» и любителей бессмысленной музыки – непрозрачная пленка с вещей снимается одним движением.
Иногда – это движение смерти.
Иногда – возвращение к жизни за секунду до смерти.
Иногда нужно просто перейти мост.
Алексей Тютькин